golosptic | Entries tagged with ёж

Если уж говорить про "ценность теории", то следовало бы указать на то, что для большого числа (хотя и не для всех) теорий, которые имеют хождение, применим ещё один критерий ценности.

Более интересный, чем простая воспроизводимость предсказаний при пассивном наблюдении.

Этот критерий - возможность получения воспроизводимого результата при активных действиях в области применения этой теории.

Речь идёт о постановке экспериментов с воспроизводимым результатом и, так же, о каких-то действиях, спланированных и осуществлённых с применением этой теории, но лежащих не в чистой сфере познания, а имеющих какой-то практический (обычно - полезный) результат.

Мы могли бы проранжировать то, что мы получаем при использовании теории по степени ценности следующим образом:
a) получение объяснения тех данных, которые мы уже имеем
б) получение модели, предсказывающей новые наблюдаемые данные, которых у нас нет в момент формулирования теории, но которые мы получим в процессе наблюдения в дальнейшем
в) получение модели, позволяющей спланировать и осуществить какие-то действия в сфере наблюдения, и получить сколько-то предсказуемый результат этих действий

По причинам, обсуждавшимся ранее (мы можем создать модель "объясняющую", задним числом любой набор данных) чистый вариант а) малоинтересен в качестве научной теории и вообще должен рассматриваться в большей степени как лингвистический феномен или развлечение с математикой, чем как познавательная деятельность. Ничего нового мы таким способом узнать не можем.

Граница между вариантами б) и в) постоянно смещается, так как возможности человечества активно действовать растут. Например, вопросы движения планет и прочих небесных объектов из сферы чистого наблюдения давно уже перешли в сторону практического применения научных теорий - полеты межпланетных зондов планируются и обсчитываются с применением небесной механики.

К сожалению для чистой науки, в сфере социальных теорий мы имеем принципиальную проблему с воспроизводимостью начальных условий для любого сколько-нибудь масштабного эксперимента или практических действий.

Это не означает того, что такие условия не воспроизводимы вообще, но это означает, что степень подобия одного и другого случая в серии наблюдений и экспериментов всегда будет предметом дискуссии.

Наиболее серьёзным препятствием к тому, чтобы объявить социальные или экономические теории чистой наукой, то есть - познавательной деятельностью, является то, что невольные участники сколько-то масштабных социальных событий в той или иной степени оказываются информированы или подвержены влиянию сведений о результатах предыдущих таких событий.

Не обязательно эта информированность будет отрефлексирована каждым из "подопытных", но, по крайней мере, на текущий момент, мы можем говорить о том, что участники любого масштабного социального движения, как минимум, пытаются постоянно перестраивать свои шаблоны поведения с тем, чтобы добиться той или иной выгоды. И эта перестройка обычно идёт быстрее, чем наблюдатель успевает обобщить результаты своих предыдущих наблюдений, дополнив их текущими событиями.

Принципиальное отличие социальных и экономических теорий от прочих научных теорий состоит в том, что социальная и экономическая сфера является конкурентной игрой, в которой участвуют много акторов. Любая сколько-то работающая, то есть, дающая возможность предсказуемым образом воздействовать на реальность, социальная теория будет применена этими акторами в игре в качестве основы для стратегии, позволит модифицировать собственные шаблоны поведения и, как правило, шаблоны поведения других лиц, находящихся в игре.

То есть, на практике, у участников социальной игры нет никакой заинтересованности в том, чтобы сохранять стабильные условия для того, чтобы проверка социальной теории проходила в воспроизводимых условиях.

Эта ситуация принципиально отличается от ситуации с естественными науками или, например математикой, где у добросовестных участников совместной деятельности по познанию мира такая заинтересованность, безусловно, есть.

Более того, следует указать на то, что у участников социальной игры имеется прямая заинтересованность в том, чтобы стратегию, последовательность и результаты их действий нельзя было достоверно предсказать и уже тем более, чтобы на эти действия нельзя было воздействовать со стороны таким способом, чтобы получить гарантированный с какой-то вероятностью результат.

Эта заинтересованность сама по себе не является логическим основанием считать, что существует какой-то "заговор" против исследователей-социологов и экономистов. Но она позволяет указать на то, что любой способный к минимальной рефлексии и старающийся соблюдать собственную выгоду участник игры даст, при широкомасштабном исследовании, учёному-исследователю меньше информации, чем тот мог бы получить бы, точечно изучая ситуацию вокруг конкретной персоны.

Хорошей иллюстрацией к этому эффекту "шумового сокрытия информации" является широко известная неточность масштабных социологических исследований, переписей населения, exitpoll-ов и прочих подобных мероприятий, участие в которых добровольно для опрашиваемых и не влечёт за собой санкций за отказ в раскрытии информации или неверное информирование.
Неизбежно, в процессе такого исследования часть опрашиваемых дают исследователю неверную информацию о себе, а часть - просто уклоняется от её передачи.

Подводя итог, при исследовании человеческого общества, исследователь сталкивается с феноменом, который не имеет место при исследовании неразумной природы.

Неразумная природа не врёт целенаправленно физику или химику, звезды не отмалчиваются, отказываясь представить информацию о спектре своего излучения астроному и т.д. и т.п.
А при исследовании общества исследователь имеет дело с информацией, которая искажается и изымается, как минимум, на микроуровне, а, зачастую, и на этапе агрегации. (Опять таки можно вспомнить о том, до какой степени методики работы официальных статистических ведомств по всему миру подвержены манипуляциям, в том числе и задним числом).

По всей видимости, этот феномен имеет принципиальное значение.
Ранее я указывал на то, что методология науки выполняет роль социального фильтра, позволяющего учёным экономить время и силы в борьбе с попытками неучёных предъявить имитацию научной деятельности обществу для получения у общества ресурсов.

В сфере социальных и экономических наук можно смело утверждать, что этот фильтр в должной мере не работает и никогда не работал.

Рассуждений вокруг теории Рамсея и её последствий можно было бы привести к более практическому и приземлённому соображению.

Основная ценность любой математической модели и научной теории состоит не в том, что она компактным образом описывает имеющиеся данные, а в том, что она позволяет делать сбывающиеся предсказания относительно данных, которые мы получим в будущем.

Но есть достаточно важный нюанс.
Это вопрос о том, что конкретно мы имеем ввиду под "теорией", когда обсуждаем её применение различными людьми.

Вполне очевидно, что если люди разные, то они могут одну и ту же теорию, изложенную естественным языком, понимать различным способом и модели фрагмента реальности, создаваемые при использовании этой теории, будут, в связи с этим, различаться.
Это и есть та самая "проблема следования", о которой я писал в предыдущих заметках.

Собственно говоря, все попытки формализации языка науки, включая математику - это попытки, в той или иной степени, избежать данную проблему, создав условия для устойчивого воспроизведения теории в умах тех, кому её хотелось бы воспроизводить.

Если конкретная научная теория может быть воспроизведена в умах её реципиентов с большей или меньшей точностью, то точно воспроизвести набор доступных человеку теорий, так, чтобы реципиент обладал ими и только ими, по очевидным соображениям, сложнее до полной невозможности.

Вопрос о сущности математических моделей, входящих в состав научных теорий проще всего продемонстрировать на примере известной истории с эпициклами.

Вполне очевидно, что эта птолемеева модель устройства планет (Солнце, Луна и планеты движутся вокруг Земли по эпициклам) давала определённые возможности по описанию и предсказанию движения планет, но, когда её заменили кеплеровской моделью с эллиптическим движением планет вокруг Солнца, этих возможностей стало намного больше, а предсказания стали намного точнее.

Можно ли говорить о том, что геоцентрическая модель была ненаучной, ложной или неправильной? В период её разработке она была, безусловно, научной. И её ложность и неправильность, именно как модели, безусловно, относительны - предсказания движений планет, она ведь даёт в и 2016 году с определённой точностью. То, что фактически планеты, включая Землю, летают вокруг Солнца, можно убрать из рассмотрения, если сказать, что нас этот вопрос сам по себе не интересует, а интересуют видимые траектории планет в процессе их прохождения по земному небу.

Примерно так же дело обстоит и с любой современной научной теорией и встроенными в неё математическими моделями в сфере современной физики, химии, космогонии и т.д.
В большой части той же самой экспериментальной физики и космотлогии есть такой нюанс, как невозможность более-менее прямого наблюдения происходящего в процессе экспериментов. О сущности физических процессов, которые проявляют себя во время наблюдения происходящего, приходится мысленно вырисовывать некую довольно абстрактную модель происходящего.

Т.е. посмотреть в оптический телескоп на летающую где-то в Солнечной системе другую планету мы можем (а на иные - так и невооружённым глазом) и, в принципе можем сами себя убедить в реальности её эллиптической траектории как наглядной и доступной прямому наблюдению (ну с поправкой на то, что мы ранее ставили наглядные же опыты, доказывающие вращение Земли вокруг оси).

А вот наблюдать впрямую элементарную частицу анти-сигма-минус-гиперон не сможем никогда (по крайней мере сохраняя себя в качестве человека). Специализированного органа для наблюдения таких вещей нам эволюция не вырастила. Учёным тут приходится работать с косвенными "отзвуками" физических процессов, которые усиливаются сложно устроенными приборами. Приборы же выдают, в конечном итоге, некие наборы числовых значений (ну или их графическое представление).

Таким образом, на входе своей работы учёный имеет некоторый массив фактов, выражаемых цифрами количественных характеристик процессов, которые он сумел "засечь", выявить в "отзвуках" приборов в процессе эксперимента, а на выходе он предлагает качественное (т.е. набор сущностей) и количественное (численное соотношения между этими сущностями) описание происходящего процесса. Вот это описание включает в себя обычно и научную теорию как таковую (учёный рассказывает естественным языком как устроен исследуемый физический процесс) и математическую модель, включающую в себя количественные характеристики того, что исследуется.

Зададим следующий вопрос. А возможна ли ситуация, когда учёный собирает, собирает, собирает данные в процессе эксперимента, а выразить математическими формулами эти собранные данные вообще не удаётся, в принципе? Теория Рамсея вполне уверенно даёт нам ответ о том, что на достаточно большой выборке экспериментальных данных такая ситуация в принципе не возможна, и получить математическую модель любого исследуемого процесса при достаточном объёме наблюдений можно всегда. То есть, для любого исследуемого процесса окружающей нас природы, учёный всегда(!) может построить теорию, которая будет однозначно соответствовать всем собранным данным.

Это звучало бы чрезвычайно разочаровывающе, если бы не следующие детали:
1) Теория Рамсея не дает никакого способа определить объём необходимых данных.
2) Теория Рамсея не дает никакого универсального способа перейти от данных к модели
3) Мы не имеем гарантии, что построенная по произвольно большой выборке данных модель позволит предсказывать результат любого следующего измерения.

Я счёл важным осветить этот момент, чтобы проиллюстрировать следующее соображение:
- сама по себе реальность в больших её масштабах вовсе не хаотична, а, напротив, гарантированно упорядочена, по крайней мере в тех границах, в которых она поддаётся разумному восприятию. *)

Это позволяет нам вернуться к вопросу о том, почему любая социальная теория будет, хотя бы ограниченно, эффективной в отношениях с теми, кто вообще никаких теорий не придерживается.

*) Немаловажное уточнение. Упорядоченность реальности относится только к тем её аспектам, которые могут быть выражены количественно, то есть поддаваться, хотя бы потенциально, описанию на формальном языке математики.

В своей предыдущей заметке я указал, что у людей имеется два принципиально не существующих у большинства других живых организмов свойства.

1) Массовые, распространяющиеся и эволюционирующие поведенческие шаблоны, отличные от конкретных экземпляров организмов, в том числе и, особенно, связанные с материальной культурой.

2) Возможность субъективного решения и действия.

На самом деле, конечно, второе из упомянутых свойств является предметом длительного философского спора о свободе воле и субъектности и не могло бы заявляться как однозначно существующее. Технически возможна ещё промежуточная позиция о том, что существует субъективное осознание, но не существует субъективного действия, но об этом несколько позже.

Однако, как минимум, у нас имеется возможность обсудить вопрос о том, можем ли мы
- определить свойства субъекта как сущности, действующей отличным от автоматического образом
- найти способы убедиться в существовании субъектов в реальности.

С приемлемым для всех и каждого определением субъекта есть достаточно большая проблема.
Но, чтобы не сваливаться в пучины философских дискуссий, мы можем попытаться, хотя бы, установить вопрос о границе между "естественно происходящими процессами" и "субъективными действиями".

Со всей очевидностью, пригодная для практического использования в рассуждениях граница находится ровно в том месте, где мы теряем возможность хотя бы статистически успешного предсказания индивидуальных действий другого существа. Результат, казалось бы, достаточно шокирующий - мы обнаруживаем, что на макроуровне (то самое социологическое изучение общества) исследователь, как правило, имеет дело вовсе не с людьми как таковыми, а с их автоматизмами. С автоматизмами потребителя, с автоматизмами избирателя и т.д. и т.п.

К счастью, при детализации изучения реальности, мы обнаруживаем, что, хотя автоматизмы у людей присутствуют и довольно сильны, но они, как правило не определяют их поведение целиком. До сих пор никто не представил работающей теории психики, которая позволяла бы убедительно предсказывать поведение конкретного человека во всех возможных ситуациях, в которые он мог бы попасть.

При попытке разобраться, возможно ли вообще построить такую теорию, мы довольно быстро можем получить результат, аналогичный результатам, касающихся экологических или общественных систем. Попробую это продемонстрировать.

Любой исследователь, пытающийся разобраться с понятием сознания, довольно быстро приходит к мысли о том, что принципиальным отличительным свойством сознания является рефлексия (то есть осознание себя как осознающей сущности в процессе самонаблюдения). В этом месте появляется большой соблазн свести процесс самокоммуникации то ли к набору дифференциальных уравнений, то ли к марковским автоматам или еще чему-то такому красивому и, расписав чудесные формулы, возрадоваться построенной модели. Ну и из этой модели потом, понятным способом, достроить модель, предусматривающую интерсубъектную коммуникацию и обращение с окружающими субъекта объектами.

Одна только проблема. Техника построения такой формальной математической модели предполагает приписывание тем или иным сущностям, выраженным в естественном языке смысла, выраженного языком формальным. Т.е. для описательных фраз "он всем сердцем полюбил котов" или "со вчерашнего дня и целые три недели он твёрдо решил делать зарядку", нужно найти какие-то строгие символы или их комбинации.
То есть, для того, чтобы такое приписывание было эффективным - исследователь должен создать описательную теорию, сопоставляющую формальный аппарат придуманной им модели с понятиями реального мира, выраженными естественным языком.

В этом месте мы возвращаемся к вопросу о том, как вообще строятся научные теории и обнаруживаем, что такая процедура невозможна. Мы не можем достоверно и в полном объёме предсказывать поведение субъекта даже в статистическом смысле, потому что у нас отсутствует инструмент, который позволил бы полностью и формально определить, описать это поведение. Причём, отсутствует он по причинам принципиального характера. Надежды на его появление нету никакой и это хорошо, поскольку в практическом смысле позволяет нам отказаться от того, чтобы считать себя порождением бездушных механических процессов.

Т.е. даже если мы и были бы таковыми проявлениями - мы бы не имели возможности в этом убедительным образом удостовериться. Все возможности, которые нам предоставлены - это предсказывать фрагменты, элементы этого поведения, поддающиеся формализации. На практике такие фрагменты могут быть достаточно широкими. Например, среднее поведение человека как потребителя услуги при походе в ресторан - вполне реально предсказать. Вывести формулу, что Сидоров, с вероятностью 70% по средам заказывает омлет.
В этом месте мы начинаем думать, что омлет заказывает не лично Сидоров, а выявленный нами автоматизм его поведения. Ну и т.д.

Всё это позволяет задать два вопроса:

- до какой степени эти предсказуемые элементы поведения закрывают бытийную реальность среднего человека? Быть может, имеющаяся у нас возможность (или возможность, до которой докопаются британские учёные в близком будущем) предсказывать чужое поведение более чем достаточна для любых практических надобностей?

и второй, противоположного сорта

- а можем ли мы быть уверенными в том, что эффективные в некоторый ограниченный перспективе предсказания такого рода будут эффективными неопределённо долгое время?

Для того, чтобы попытаться найти возможные ответы на эти вопросы, стоит взглянуть по пристальнее на то, как вообще устроены математические модели в естественных науках и что конкретно они нам показывают.

Указав на то, что роль субъективного фактора в описаниях современной социальной и экономической реальности совершенно недооценивается, я не хотел бы при этом делать вид, что у современных социологических и экономических исследований вообще отсутствует объективный предмет изучения. Разумеется, это не так. Просто нам желательно почётче представлять его границы и, соответственно, реальные границы возможностей теорий, изучающих этот предмет.

Прежде всего, отмечу, что в своей первоначальной основе, деятельность человека по освоению и употреблению в своих целях окружающей природы, в точности совпадает с тем, как можно было бы описать деятельность других живых существ в экосистемах. С точки зрения экологии, примитивные дикари, которые до сих пор бродят кое-где в тропических лесах, находясь на уровне каменного века, ничем от других животных вообще не отличаются.

А существуют ли у нас работающие математические модели, которые бы позволяли бы эффективно описывать и предсказывать поведение экосистем? Такие модели (обычно на основе дифференциальных уравнений и или/матстата) в настоящее время позволяют описать поведение достаточно локально взятых экосистем. Но, по мере роста сложности и масштаба описываемого предмета, модели такого сорта очень быстро перестают быть эффективными.

Одна из границ, определяющих горизонт возможностей чистых математических методов в этом отношении - это эволюционный процесс.

Чем вызвано такое ограничение? Оно имеет довольно прямое отношение к тому, как вообще конкурируют между собой живые организмы за ресурсы окружающей среды (в качестве которых рассматривают и друг друга и неживые объекты и, даже, пространство как таковое). Мы можем выделить некоторые типовые характеристики конкурирующих между собой живых организмов (например скорость размножения, объём потребления капусты и зайчатины для известной модели с капустой, зайцами и волками).

Но мы не можем построить математическую модель, позволяющую эффективно предсказать:
- конструкционные изменения организма, которые привнесут в него некое новое качество, способствующее выживанию (возьмёт некоторая часть капусты и станет ядовитой. Или обретёт защитно-маскировочную окраску, чтобы зайцы её реже находили)
- поведенческие изменения, передаваемые от организма к организму (например, условные и безусловные рефлексы).

Ограничение это, судя по всему, носит фундаментальный характер. Даже если мы были бы полностью уверены *) в физическом тезисе Тьюринга-Чёрча, мы могли бы пытаться представить конструкцию каждого конкретного организма в нашей экологической модели в виде фрагмента программного кода и пытаться вычислять его развитие путём компьютерного моделирования.

Но, во-первых, для того, чтобы это сделать, мы должны были бы, как минимум, иметь на руках убедительную программную модель каждого из организмов (а с этим сейчас имеют место большая проблема, наука ещё очень далека от того, чтобы это обеспечить).

Во-вторых, задача гарантированного получения математического описания объекта на основе его имитационной модели для компьютера, заведомо более компактного, чем сама модель в комплекте с выполняющим её вычислительным устройством, если оную задачу пытаться переформулировать в терминах теории алгоритмов, эквивалентна проблеме останова.

Резюмируя эту часть рассуждения, сформулирую всё тоже самое чуть компактнее.
В ответ на вопрос "Представимы ли экологические системы в их реальном объёме в виде модели средствами современной математики?", мы можем ответить: Нет, и, кажется не будут и в будущем, по следующим причинам:
- отсутствуют эффективные имитационные компьютерные модели сложных организмов (и есть потенциальная возможность, что они дальше будут отсутствовать из-за ограниченности действия физического тезиса Тьюринга-Чёрча, если она будет подтверждена)
- отсутствует какая-либо гарантия, что в будущем будет найден эффективный способ переводить такие имитационные модели в математические, даже для узкого класса имитационных моделей организмов.

То есть мы, пытаясь рассмотреть вопрос о строгом описании экологических систем, получили в ответ эмерджентность в несколько слоёв.

Является ли экосистемная компонента описания человечества значимой? Безусловно, да, потому что люди конкурируют между собой (и с другими организмами) за разнообразные ресурсы, а так же существенным образом включают ряд других живых существ в социальные и экономические процессы (я про сельское хозяйство, рыбную ловлю и использование лесов).

Достаточно ли она для полного описания человечества? Опять таки, безусловно, нет, так как у людей имеется два принципиально не существующих у большинства других живых организмов свойства.

1) Массовые, распространяющиеся и эволюционирующие поведенческие шаблоны, отличные от конкретных экземпляров организмов, в том числе и, особенно, связанные с материальной культурой.
2) Возможность субъективного решения и действия.

Когда мы всматриваемся в предмет исследования социальной и экономической науки, в той части, в какой эти науки дают нам хотя бы временно эффективные теории, временно эффективные модели, мы обнаруживаем, что практически целиком этот предмет относится к первому свойству и его следствиям. И социальные и экономические науки делают утверждения о том, как люди себя ведут относительно друг друга и предметов материальной культуры, и эти утверждения касаются, почти всегда, массового, шаблонного поведения или его следствий.

Шаблоны поведения, например, методы хозяйствования или покупательские привычки, можно рассматривать как своеобразные воспроизводимые, перенимаемые людьми друг у друга и постепенно эволюционирующие алгоритмические процессы.

По причинам, аналогичным указанным для алгоритмов эволюции отдельных организмов и искажения ими возможности математического моделирования экосистем, и для шаблонов человеческого поведения мы не могли бы иметь сколько-нибудь эффективную математическую модель, которая давала бы предсказания того, как эти шаблоны будут меняться в будущем и насколько эффективным будет изменение каждого конкретного шаблона.

При этом, очевидным образом, эти шаблоны привязаны к конкретным ландшафтам, на которых хозяйствует то или иное общество, эта точка привязки - и есть точка привязки социальных и экономических наук к экологии.

Определив предмет исследования социальных и экономических наук, мы, кажется, пришли к тому, что они могут относительно эффективно описывать прошлое и настоящее (результаты применения шаблонов поведения и ресурсы можно описывать, в том числе количественно), но не позволяют ничего эффективно прогнозировать на длительную перспективу (нет возможности прогнозировать как будут менять реальность изменившиеся в будущем шаблоны поведения).

Относительно эффективную часть прогнозирования будущего экономики можно строить на количественном анализе потребляемых и доступных ресурсов, но мы не имеем никакой убедительной возможности предсказать, как будут использованы эти ресурсы в будущем. Например, имея массу статистики по развитию экономики на Руси в XVI веке, тогдашний учёный-экономист вряд ли смог бы предсказать, что в XXI веке кому-то захочется в России строить небоскребы в стиле Москва-Сити и что это строительство будет экономически эффективным. Впрочем, кажется, ни один экономист конца XX века точно так же не смог бы предсказать запредельную экономическую эффективность производства не существующих в реальности покемонов, продемонстрированную в 2016 году.

*) Исследования С.М.Крылова меня лично вполне убедили в том, что он не верен, но, конечно, они нуждаются в более широкой экспертизе.

В продолжение всё той же темы с причинностью мы сталкиваемся с ещё большей степенью неопределённости описания происходящего в такой отрасли науки как история.

В самом деле, история не может представить объективного описания событий минувших дней без отсылок к субъективным мнениям, позициям и обоснованиям действий различных исторических персон.

Но, несмотря на то, что в своём практическом применении история зачастую заходит в сферу пропаганды, а методы построения и написания текстов со стороны историков включают в себя всякого рода художественности, современная историческая наука должна рассматриваться именно в качестве науки.

На примере истории мы, как раз, приходим к вопросу о границах применимости столь любимых многими аргументов о "бритве Оккама" и "теории заговора".

Рассматривая задним числом исторические события, мы не можем не обратить внимание на то, что они включают себя прямо таки колоссальный компонент из интриг, попыток обмануть друг друга, а так же сложных и ошибочных действий, предпринятых различными акторами исторического процесса во время их борьбы между собой.

То есть история, как свод более-менее надёжно установленных событий прошлого, вполне достоверно и доказательно демонстрирует неоптимальность, избыточность и сложность того, что делают значимые в обществе люди друг относительно друга, а так же в отношении условно пассивного "населения", субъектность которого нам, через года и столетия не совсем уже видна. Так же история доказывает нам, что люди склонны вступать между собой в тайные и явные коалиции, направленные друг против друга и, в основном, предназначенные для захвата ресурсов и подчинения действий оппонентов своей воле.

Полагаю, что любой, кто взял на себя труд изучить, например, вполне обширную, но весьма пртиворечивую историческую литературу, посвящённую периоду Второй Мировой войны, Первой Мировой войны или различным крупным событиям XIX века может с уверенностью подтвердить справедливость вышесказанного.

В связи с этим, возникает вполне резонный вопрос. История нам демонстрирует наличие "заговоров" как совместно проводимых, заранее продуманных и координируемых действий одних групп исторических лиц против других групп исторических лиц. Эти действия отличаются тем, что, хотя бы на момент их непосредственного осуществления, полная информация о планах и мотивах участников этих действий публично не раскрывалась, а, зачастую, в достаточном объёме не известна и до сих пор.

Но по какой причине, относительно текущих событий, "проповедники" якобы научного взгляда на социологию, экономику и, даже, зачастую, политологию, настаивают на том, что в настоящее время таких заговоров нет, или они крайне не масштабны и не оказывают значимого воздействия на происходящее? По какой причине декларируется относительная прозрачность действий и мотивов современного политического класса?

Научный метод, как минимум, предполагает определённую однородность качества происходящих событий. На практике это означает, например, что если мы видим в истории России первой половины XX века пачку масштабных перекрывающихся заговоров и интриг (начиная, хотя бы с тех, которые привели к революции 1905 года и дальше по всем кочкам вплоть до Великой Отечественной), то у нас нет решительно никаких оснований считать, что интриги закончились "после Сталина" в какой-то конкретно заданный момент времени.

Точно так же мы не можем предположить, что подобная насыщенность событий субъективными предпосылками - действиями и интересами конкретных исторических личностей, характерна исключительно для России. Просто то, что происходило за рубежом, для нас менее различимо в силу меньшей погруженности в тамошние контексты.

Теперь остаётся задать и второй вопрос. А что же конкретно изучают в таком случае такие современные науки как "социология" и "экономика"? Могут ли они всерьёз претендовать на то, чтобы быть выводимыми из неких обезличенных социальных или там производительных сил, оторванных от действий и мотивов конкретных влиятельных в большом масштабе субъектов? Можно ли говорить о том, что мы, при наличии достаточно хорошей модели, полноты статистической информации и потребных вычислительных мощностей могли бы эффективно предсказать развитие социума в целом или, хотя бы, в части его экономической компоненты?

Достаточно очевидный ответ на эти вопросы - нет, не могли бы.
Социология и экономика могут описывать текущее и прошлое состояние человеческого общества примерно так же, как аэродинамика и ньютоновская механика опишут нам полёт самолёта.
Но ни аэродинамика, ни механика никогда не смогут предсказать субъективные действия пилота, сидящего за штурвалом или шахида, взрывающего бомбу в салоне.

Почему так?
1) История (а тут мы вспоминаем о требовании к качественной однородности событий) демонстрирует нам, прямо на примере XX века, что действия ряда конкретных индивидуумов оказались определяющими для судьбы общества в макромасштабе. Нет никаких оснований считать, что сейчас подобных индивидуумов нет. Скорее, следует говорить о том, что нам не известен их точный состав.

2) Сами по себе эти влиятельные индивидуумы, скорее всего, имели бы в своём распоряжении ту самую "хорошую модель", полноту статистической информации и вычислительные мощности, о которых говорилось в поставленном мною вопросе. Разумеется, подобные средства, начав показывать свою эффективность, в первую очередь попадают именно в распоряжение влиятельных людей.

Получив в своё распоряжение такой инструмент - глупо было бы его не использовать для усиления эффективности своих действий и нейтрализации (в масштабе социума) действий и планов оппонентов. Те из влиятельных, кто отказались бы от использования таких средств для планирования и корректировки своей деятельности, по определению потеряли бы влияние, а те, кто применил бы эти средства - изменили бы социальную и экономическую реальность в своих интересах так, что описательная модель очень быстро перестала бы соответствовать этой изменённой реальности.

То есть социальная и экономическая теория - это модель, которая будучи помещённой в сознание влиятельных лиц социума, достаточно быстро объединяется с социумом в систему и начинает на него влиять.

И разве ровно такой сценарий мы и не наблюдаем весь тот период, когда экономика и социология во всех их изводах, стали прикладными науками, используемыми политиками и прочими влиятельными людьми для обоснования и планирования своих действий?

Это рассуждение можно было бы попытаться парировать, указав на то, что если бы экономические и социальные теории были бы в значительной степени субъективными и произвольными, они оказались бы неэффективны и не принесли бы пользу тем, кто их применяет.

Но, на самом деле, это не так.

Пожалуй, я рискну выступить с утверждением о том, что любая социальная теория, хоть как-то коррелирующая с реальностью, эффективна по сравнению с её отсутствием и что фора, возникающая при смене практически применяемой теории вовсе не обязательно связана с тем, что одна теория как-то "объективнее" другой.

Полагаю, можно продемонстрировать, что этот порядок вещей имеет достаточно строгую в смысле естественных наук и математики основу.

Разумеется, когда я вёл речь о влиянии модели на моделируемый объект, я, в первую очередь, имел ввиду область межличностных отношений, в самом широком диапазоне - от разного рода психологических теорий до теорий социальных.

Принципиальным отличием теорий, относящихся к этой сфере, является их неполная проверяемость и сложность, на грани невозможности, многократного воспроизведения условий одного и того же опыта, относящегося к конкретной теории.

На межперсональном уровне такое воспроизведение условий ещё частично возможно. На уровне социума границы между воспроизводящимися и уникальными историческими условиями до такой степени размыты, что, зачастую, остаются на усмотрение конкретного автора теории.

Тут мы возвращаемся к началу нашей беседы и вспоминаем о том периоде, когда наука и философия состояли в едином, практически не расщеплённом на отдельные компоненты пучке практик.

В наше же время есть очень большой соблазн пойти по этакому стандартному пути - начать рассуждать про то, что есть науки и не совсем науки, гуманитарные. И что не совсем науки становятся совсем наукой по мере того, как их исследователи подстраиваются под высокие стандарты, заданные естественными науками. Но так ли это на самом деле? Есть ли между обоими "ветвями" наук существенное, непреодолимое методологическое разделение, либо же они образуют, так сказать, непрерывный спектр? Об этом я скажу чуть позже, а пока, возвращаясь к влиянию модели на моделируемый объект, отмечу, что любая широко применяемая социальная и экономическая теория это делает.

Хотя бы в том смысле, что, когда находящиеся у власти лица пытаются такую теорию применять для влияния на общество, управления им, они пытаются структурировать реальность, в которой живёт общество в соответствии с этой теорией.

Вернёмся к вопросу о причинности. Физическая причинность еще хоть как-то убедительно может быть определена в относительно универсальных понятиях. Например, высказывание "проводник греется при прохождении тока, потому что обладает ненулевым сопротивлением" аппелирует к широкоизвестным физическим теориям с точностью до школьного учебника физики.
И с причинностью тут всё понятно.

То же самое выражение можно было бы сформулировать например в терминах процесса движения электронов через кристаллическую решётку металла. Но общепризнанно, что одна описательная модель переходит в другую, и разница между ними в точности описания и фокусировки его на тех или иных деталях, а принципиальных противоречий между ними нет. Уточнение причины того или иного физического явления в этом случае - это именно уточнение, а не концептуальная замена сущностей.

Совершенно иная история у нас с социальными теориями.

Николай II был свергнут потому что он потерял Мандат Неба или в силу того, что, как выразитель интересов эксплуататорского класса не смог разрешить непреодолимое межклассовое противоречие?

При попытке убедительно описать причинность социальных событий в терминах той или иной социальной теории мы, неизбежно, приходим к вопросу о личных мотивах самих акторов того или иного социального события. Мыслят ли они в тех же терминах, которые мы им приписываем, пытаясь описать происходящие с их участием события? Или, хотя бы, возможна ли корректная конверсия одних терминов в другие?
Например, знал ли Николай II, что у него был Мандат Неба, и если нет - имеем ли мы право сказать, что он его потерял?

Если же мы отказываем акторам в учёте их собственного мнения о происходящем, то неизбежно встаёт вопрос о том, какой вообще смысл имеет наше, стороннее описание причин их действий.

На самом деле и для естественных наук этот вопрос имеет совершенно не праздный характер, но об этом чуть позднее.

Когда камень, покинув нашу руку, взлетает вверх, то, мы можем сказать, что, прежде чем упасть во глубину пруда, куда мы его закинули, этот камень пролетел по некоей траектории.

Что такое траектория? Это мысленная группировка различных позиций камня, в которых он находился в разные моменты времени.Сама по себе траектория (ну если не занудствовать про остаточные колебания плотности воздуха после пролёта камня) как физический объект в природе не существует. Когда мы строим её мысленно, мы можем сказать, что создаём модель движения камня. Некоторые свойства модели позволяют нам эффективнее понимать характер этого движения.

Влияет ли модель на моделируемый объект? Всё предыдущее рассуждение было посвящено тому, что нет. Потому что модель стала таковой после того, как модель была мысленно представлена в качестве моделируемого объекта.

Принципиальное свойство модели состоит в том, что она не образует с моделируемым объектом никакой системы, чьи элементы влияют друг на друга.

При определённом подходе к описанию окружающей реальности возникает очень серьёзный соблазн объявить так называемую "причину" элементом модели, обеспечивающий возможность разумного обсуждения этой самой реальности. Рука сама тянется написать что-то глубокомысленное, вроде "причина" - это исходная точка траектории, соответствующей определённой последовательности событий и ничего более. Так же как траектории, как элемент модели физической реальности не имеют прямого отображения в этой реальности, то и причинно-следственные связ..." И так можно дорассуждаться до того, чтобы свести весь физический мир к состоянию волновой функции и описанию её изменений.

Существует, однако, другое, более интересное направление обсуждения этого вопроса. Можно попробовать понять, что, на самом деле, существует очень широкий и очень интересный класс ситуаций, когда мыслительная модель влияет на моделируемый объект и, они, внезапно, начинают образовывать систему, хотя её, может, в таком виде ещё, совсем недавно, и в помине не было. Нет, я опять не про симпатическую магию. Вполне очевидно, что речь идёт о таких случаях, когда мы мысленно моделируем мышление или коммуникацию, а так же аналогичные сущности.

Но, прежде чем обсуждать причинность, остановимся на таком популярном понятии как "модель".

Я хотел бы коротенько прокомментировать популярное рассуждение, которое выглядит следующим образом: XXX - это всего лишь модель. В реальности её не существует. Эти рассуждением, обычно, пытаются отказаться от того, чтобы объяснить или признать несоответствие модели моделируемому предметы в тех или иных деталях.

Можно было бы задать вопрос о том, где же существует модель, если она нематериальна (на него есть несколько вариантов ответов, но не будем про Платона).

Однако, для наших целей, намного интереснее указать на то, что все модели, каждая из них, существуют именно в реальности. Возьмём, для пример, модель земного шара в виде глобуса.
Она физически присутствует на столе, и усомниться в её существовании было бы нелепо.

Пойдём дальше и представим вторую модель земного шара - в виде образа глобуса, который удерживается в наших мыслях. Реальны ли мысли? Во всяком случае, мы про них твёрдо можем быть уверены в том, что они есть. Конечно, мысли о глобусе существуют немного в другом смысле, чем сам глобус (и в этом месте могла бы вспыхнуть дискуссия материалистов и идеалистов, но мы не будем ей потворствовать). Но при любом виде моделирования мы не могли бы корректно сказать о том, что моделирование того что есть происходит при помощи того, чего на самом деле нет.

Моделирование, таким образом - это представление одной части нашей реальности как (как правило упрощённой) версии другой части нашей реальности.
Представление происходит в сознании моделирующего. Сколько бы глобус не изображал земной шар - симпатической или какой-то иной связи между ними, для целей нашего обсуждения, мы не усматриваем.

Смыслом существования модели является то, что какой-то набор её свойств неким систематическим образом соответствует некоторому набору свойств моделируемого объекта и мы пытаемся исследовать изменение свойств моделируемого объекта или их соотношения путём исследования свойств модели или их соотношения.

Но, в отличие от ситуации с супервентностью, отображение свойств моделируемого объекта в свойства модели не носит объективного характера, а осуществляется путём мыслительного усилия моделирующего (или моделирующих). Мы моделируем одну часть реальности другой объявляя их подобными. Степень подобия в этой ситуации, очевидно, может быть произвольной, поэтому, в общем случае, одним и тем же батоном хлеба можно было бы промоделировать хоть лягушку, хоть радугу, хоть Солнечную систему. Вопрос только в том, какую пользу нам в наших рассуждениях может принести такая модель.

Любая теория, в том числе научная, является моделью. Это, для нас, принципиально важно в понимании границ применения такого понятия как причинность.

В самом деле, если для процессов, идущих в материальном мире, мы ещё можем говорить о понятии причинности в прямом физическом смысле (Кирпич упал на лысину и набил шишку, падение кирпича стало причиной появления шишки. Да и то тут есть необходимость в уточнениях.), то, как только мы переходим к абстракциям (например "кирпич упал, потому что на него действовала сила земного притяжения"), то нам приходится быть чрезвычайно аккуратными, чтобы постоянно сохранять соответствие свойств теории и свойств моделируемой ей части реальности, достаточное, чтобы эта реальность могла быть эффективно исследована с применением этой теории.

Эта серия заметок, пусть запоздало, но посвящается JC,
без которой в 2016ом году у меня просто не возобновился бы
творческий процесс и продолжения Ежа не случилось бы.

Комментарии к моей предыдущей заметке показали, что некоторые упомянутые в ней вещи в достаточной степени не очевидны читателям. Вплоть до взаимной ругани. Хочу призвать комментаторов относиться друг к другу немного поспокойнее - предмет обсуждения весьма интересен, но точно не стоит того, чтобы испытывать к своим собеседникам негатив.

Наиболее интенсивные возражения вызвал приведённый мною пример системы, состояние которой при наличие физической опоры на другую, нижележащую, не детерминируется этой нижележащей системой.

Онлайн-игра, работающая где-то в интернете на серверах. Сервера состоят из микросхем, в микросхемах есть транзисторы... Но, хотя существование онлайн игры физически привязано к этим самым транзисторам, мы не можем говорить о том, что с уровня схемотехники на уровень сюжета игры, где мобы, рейд-боссы и артефакты передаётся какая-то полезная для понимания этого сюжета информация. Что состояние каждого конкретного транзистора или даже их группы как-то детерминирует сюжет и ход игры.

Для того, чтобы не впадать в ярость по поводу данного утверждения, следует осознать разницу между супервентностью*) - то есть отношением детерминированности свойств одной системы свойствами другой системы и нашей интерпретацией этих свойств.

О чём конкретно идёт речь?
Никто **) не спорит с тем, что в любой конкретный момент времени полное состояние программных процессов, выполняемых на компьютере, определяется физическим состоянием аппаратуры этого компьютера. Кроме транзисторов, конденсаторов, электрических зарядов, которые гуляют между микросхемами, намагниченных участков пластин жёсткого диска и тому подобных объектов там нету ничего. Свойства игрового процесса, в этом смысле, супервентны относительно свойств сервера.

Однако, можем ли мы сказать, мы воспринимаем и осознаём компьютер, выполняющий программу только как совокупность таких объектов?

Безусловно, нет.

Электрические сигналы возбуждают светящиеся элементы экрана, они складываются в пятна. Другие сигналы дёргают мембрану динамика, она колеблется и создаёт звуковые волны.
Но в сознании у игрока, который играет за компьютером, присутствует игровой сюжет, портрет, местоположение и характеристики и артефакты героя, которых нет(!) в компьютере.

"Топор кровавого убийцы, +3 к атаке, только для расы гномы" присутствует в интерпретации происходяшего, которую способно дать человеческое сознание. Но про него нельзя сказать, что его существование задаётся исключительно состоянием транзисторов внутри процессора компьютера.

Вопрос о том, что законы существования физической подложки такой системы как "онлайн игра" не транслируются в законы существования самой этой системы - это вопрос о том, что такое вообще "закон" с научной точки зрения.

Закон природы в том виде, в котором мы его понимаем и используем, не есть что-то самостоятельно бытийное. Это описание реальности, более компактное и удобное для дальнейшего использования, чем последовательное перечисление состояний рассматриваемых элементов реальности, к которым относится закон, при различных условиях существования этих элементов. Это описание даётся человеком в целях мыслительного и практического удобства.

---
Пример. Три закона Кеплера с известной степенью приближения заменяют многочисленные таблицы, описывающие где и в какой момент должна была бы находиться каждая планета.
Астроном, наблюдающий за планетами, мог бы быть и не знаком с этими законами, понимая при этом 'общую схему' устройства Солнечной Системы, включая вращение Земли вокруг своей оси и то, что планеты как-то обращаются вокруг Солнца. Ну вот он мог бы нанаблюдать планеты длительный период времени, составить таблицу того, где какая планета в какой момент видна и как-то описывать происходящее, опираясь на такие данные о координатах. Что собственно говоря, Тихо Браге в своё время и проделал. Но практическое использование таким образом организованных результатов наблюдений дико неудобно и избыточно. Кеплер заменил всё это достаточно простыми формулами.
---

Аналогия с рассматриваемым примером и аргументом о том, что состояние компьютерной системы можно отмоделировать в виртуальной машине и, поэтому, мы на его основе, могли бы точно знать состояние игры, тут весьма полная. Можно сколько угодно моделировать состояние программной системы с точностью до бита. В стандартной виртуальной машине виртуализация происходит отнюдь не на уровне транзисторов, но, допустим, мы напряглись и соорудили эмулятор с виртуальным процессором, прям таки потранзисторным и ещё сильнее увеличили уровень эмуляции.

Но эта эмуляция не даст нам компактного и удобного в использовании описания событий, происходящих в результате работы программы.

Мы можем иметь полную запись состояний всех транзисторов виртуального процессора в любой момент времени, но мы не можем описывать "Топор кровавого убийцы, +3 к атаке, только для расы гномы" в терминах состояния транзисторов. По двум причинам.

1) Такое описание было бы чрезвычайно избыточным и непригодным к практическому использованию. Играть в игру, читая таблицу состояния транзисторов, игрок не мог бы.

2) Состояние игровых объектов вовсе не соответствует однозначно никакому одному состоянию всех транзисторов. Процесс игры мог бы исполняться не на этом, а на другом сервере, или на этом же, но с выделением других ресурсов. При этом состояние игрового процесса могло бы быть воспроизведёно с точностью достаточной, чтобы говорить о его идентичности. Чтобы получить корректное описание Топора кровавого убийцы на языке состояний транзисторов и учесть, что этот Топор всё равно возникает при совершенно разных состояниях нижележащей системы, нам пришлось бы ввести в описание промежуточный слой абстракции, соответствующий этому Топору и другим игровым объектам. Нет никаких оснований считать, что описание этого слоя в терминах транзисторов оказалось бы существенно более компактным, чем код эмулятора со всеми его данными. А вот обратное, если вспомнить, что игру мы можем таскать с сервера на сервер и процессоры там будут разные - весьма вероятно(!).

Когда мы говорим об эмерджентности системы - мы подразумеваем полный или почти полный разрыв между описанием законов функционирования (то есть изменения состояния) системы, и нижележащих систем (то есть тех, которые входят в её состав). Между процессами, происходящими на верхнем и нижем уровнях, объективно нет прямого соответствия и у нас отсутствуют сколько-нибудь удобные преобразования, которые позволили бы полезным для нас способом переводить одно в другое.

Может ли быть заполнен этот разрыв? В ряде случаев - да, если мы такие преобразования придумаем, а в ряде случаев - нет. Применительно к нашему примеру, мне сложно представить как, и главное, зачем мы стали бы использовать вместо описания изменения игрового процесса изменения состояния отдельных транзисторов.

Если резюмировать данную часть разговора - эмерджентность, как и прочие умные слова, существует в сознании наблюдателя и является свойством мыслительного процесса. Это - одна из конструкций, облегчающих нам описание и понимание реальности.

Можно спорить с её полезностью, но нужно понимать, что у нас отсутствуют объективные способы её восприятия или измерения вне нашего собственного понимания того, что мы пытаемся понять.

Мы можем взвесить кубический метр воды или измерить линейкой кирпич, у нас нет и не будет прибора для изменения эмерджентности.

По этой причине сама по себе дискуссия о том, существует эмерджентность или нет достаточно пуста. Если она Вам не нравится - не применяйте её.

Более того, я могу уже прямо указать, что проблема с пониманием описанного мною подхода происходит в тот момент, когда состояние системы сводится в мыслях читателя к состоянию суммы всех её элементов.
Но тут встаёт очень интересный вопрос о том, полезна ли система как мыслительная конструкция для использования? Если да, то следует признать, что у неё есть некоторые свойства как у единого целого.
Если нет - то читатель мог бы отказаться от понимания некоторого корпуса научных текстов, заявив, что систем в природе объективно не существует (есть только целостные объекты физического мира) и он не считает тексты, где используется понятие системы осмысленными. Я, впрочем, подозреваю, что такой радикальный подход не нашёл бы понимания у большинства современных учёных и мыслителей.

Тем временем, наш разговор, вместо того, чтобы дойти, наконец, до обсуждение Истины, сворачивает к обсуждению понятия Причинности.

*) В рамках занудства укажем, что в нашем обсуждении речь идёт о глобальной естественной супервентности
**) В данный момент.

В процессе обсуждения социальности мы достаточно удалились от темы истины.

Перед тем как вплотную вернуться к ней, я хотел бы остановиться на том вопросе о взаимной согласованности того массива научных теорий, который мы уже обсуждали в связи с вопросом о фальсифицируемости.

Мы остановились на том, что их взаимные противоречия постепенно урегулируются и сами по себе существуют в силу неограниченности процесса научного познания. Однако, на это можно посмотреть и с другой стороны.

XIX-XX века постепенно воспитали среди основного массива тех людей, которые вообще интересуются такими вопросами, убеждение о том, что все разноуровневые законы природы между собой взаимосвязаны. То есть, на некоем пограничном уровне, законы химии вытекают и могу быть выведены из законов физики, относящихся к поведению элементарных частиц и отдельных атомов, принципы устройства и функционирования биологических организмов, в свою очередь определяются законами химии и физики, ну и так далее...

Но, данное мнение, при внимательном рассмотрении, выглядит не вполне очевидным, и, пока что, не полностью реализованным на практике. Если применить его к вопросам биологии, то мы, конечно, можем видеть, что современные молекулярные биологи весьма ловко перекидывают мостик между науками. Более того, учёные уже научились моделировать отдельные компоненты организмов живых существ и есть некоторая надежда, что, например, через некоторое время они сумеют загнать в компьютер упрощённую модель какой-нибудь нематоды и она там будет вполне реалистично извиваться.

С более сложно организованными системами мы имеем серию проблем, которые заставляют нас решить, что всё не совсем так хорошо, как хотелось бы.

Первая, наиболее лёгкая - это проблема ресурсная. Может оказаться так, что при переходе к системам очень большой сложности у нас не хватит ресурсов, для того, чтобы осуществить убедительное описание их поведения в терминах систем более низкого уровня. Например, существуют большие сомнения в том, что в пределах ближайших ста лет удалось бы построить убедительную модель климата Земли, которая позволила бы предсказать его изменение, например ещё на сто лет вперёд. Можно представить себе, что существуют достаточно сложные системы, для которых такое вот сведение их процессов более высокого уровня к процессам более низкого уровня вообще не было бы возможно никакими потенциально доступными человечеству средствами. А может быть таких систем и нет, это зависит от того, насколько сложны законы окружающей нас природы.

Вопрос, скажем так, второго уровня сложности - это вопрос об эмерджентности. Возможно, существуют такие системы, которые, хотя и опираются на системы более низкого уровня, принципиально не могли бы быть описаны в терминах законов природы более низкого уровня.
Впервые вопрос о такой возможности был поставлен ещё в 1920-1930ые годы, но, пожалуй, одной из наиболее известных позиций по данному вопросу, стала высказанная Дональдом Дэвидсоном мысль о том, что наличие физической опоры одной системы на другую не означает детерменированности первой системы состоянием второй. Дэвидсон говорил о том, что мыслительные процессы, хотя и имеют вполне чёткое физическое отображение, не могут быть сведены к физическим состояниям отдельных нейронов. Мы можем сделать модель, которая будет учитывать состояние каждого нейрона в мозге человека и предсказывать их дальнейшее изменение - говорит нам он, - но мы не можем сделать модель, которая предскажет мысли человека и его поведение.

Подчеркну, что речь у Дэвидсона не идёт о какой-то "нематериальной, духовной составляющей". В этом смысле он вполне материалистичен. Скорее тут можно было бы говорить о том, что между двумя уровнями системы мозг-мышление отсутствует прямая информационная связь и связь по управлению. Физиологическое и психологическое полностью разорваны, каких-то единых психофизиологических законов нет.

Другой хороший пример системы с такими свойствами - это онлайн-игра, работающая где-то в интернете на серверах. Сервера состоят из микросхем, в микросхемах есть транзисторы... Но, хотя существование онлайн игры физически привязано к этим самым транзисторам, мы не можем говорить о том, что с уровня схемотехники на уровень сюжета игры, где мобы, рейд-боссы и артефакты передаётся какая-то полезная для понимания этого сюжета информация. Что состояние каждого конкретного транзистора или даже их группы как-то детерминирует сюжет и ход игры.

Проблема эмерджентности ставит вопрос о том, непрерывен ли (и если да, то в каком смысле) спектр возможных описаний законов природы, которые мы могли бы дать.

Но можно копнуть и глубже и задаться вопросом о том, все ли области (как в смысле координат, так и в смысле масштаба) и все ли объекты Вселенной вообще подчиняются каким-то законам природы?

Каждому, кто скажет мне "конечно же все!" я задам вопрос "а откуда Вы знаете?". Идея о том, что любой природный процесс

1) может быть представлен в достаточно упорядоченном виде, чтобы сделать его обобщённое описание
2) может быть представлен в упорядоченном виде, чтобы его описание было доступно именно человеческому пониманию,

между прочим, совершенно не очевидна. На самом деле нас нет никаких железных, логически обоснованных гарантий, что мы не наткнёмся на процесс, не попадающий в эти условия, вот прямо завтра. Ну или если не завтра, то через некоторое время.

Для внешнего наблюдателя-человека такой процесс покажется абсолютно хаотическим, вне зависимости от того, хаотичен ли он в силу внутреннего устройства (вариант 1) или его сложность превышает когнитивные возможности человека/либо не совместима с ними (вариант 2).

Можно было бы говорить о том, что до сих пор наука с такими процессами не сталкивалась, и нет серьёзных оснований рассчитывать на то, что мы с ними встретимся на практике.

И в этом будет достаточно серьёзный резон.
Главное, только, не забывать, что это, всё же, будет индуктивным рассуждением, которое способно убедить, но не способно быть строгим доказательством.

Как бы то ни было, в этом направлении мы докопались до одной из границ науки, которая, хотя и малополезна, но вполне убедительна.

Как я уже отметил ранее, современная методология науки - это социальное.
Когда мы говорим, что, допустим, физический эксперимент поставлен методологически корректно, или что биологическая теория научна - мы, разумеется не подразумеваем, что эксперимент вообще что-то доказывает, а теория приводит верным выводам.

Речь идёт о доверии к деятельности и идеям тех или иных людей, достаточном, чтобы мы тратили на них своё время и принимали их во внимание.

Настал хороший момент, чтобы указать на то, что совокупность процедур институализации науки и образования, которая складывалась начиная со средневековых университетов*) - экзамены, диссертации, процедуры публикации научных работ соответствует сословной юрисдикции учёных, сложившейся, первоначально, как своеобразное обычное право.

Вот это - номер! Начали за здравие, а кончили за упокой - скажет мой читатель - мы же вроде говорили об "истине", а закончили, внезапно, обсуждением "юридической природы научного исследования".

Однако, подобное удивление скорее могло бы охарактеризовать степень понимания вопроса теми, кто за научностью ищет "истину", а не отражение определённой формы взаимодействия людей между собой.

---
Можем, кстати, поставить мысленный эксперимент. Допустим, мы взяли некоего увлечённого познанием учёного, предоставили ему время и разумно достаточные для проведения всякого рода исследований ресурсы, а так же решили все бытовые проблемы (добрыми джиннами или умными роботами). И отправили на необитаемый остров со словами "занимайся, дорогой, научными исследованиями, сколько тебе влезет, но ты больше никогда не увидишь ни одной человеческой души".

Попробуйте представить, в какой степени индивидуальные занятия жертвы сего бесчеловечного мысленного опыта окажутся наукой, а в какой - его индивидуальными развлечениями? Довольно быстро станет очевидно, что науки в его действиями будет ровно столько, сколько будет имитации коммуникации с внешним научным миром. Если наш подопытный будет вести дневники экспериментов, оформлять свои гипотезы и результаты в доступном для понимания других учёных виде, писать статьи в научные журналы и складывать их в нижнем ящике стола и т.д. - то после его смерти его результаты могли бы, найденные случайными посетителями острова, войти в общий научный оборот. Если бы подопытный не коммуницировал с другими воображаемыми учёными, то достоверно определить его деятельность как научную мы бы не смогли.**)
---

Итак, когда оппонент в споре начинает аппелировать к "нефальсифицируемости" Вашего утверждения, он, прежде всего, претендует на то, чтобы перевести вопрос в сферу действия "частной юрисдикции учёных". И прежде чем всерьёз пытаться выяснять, фальсифицируем ли обсуждаемый тезис или нет, стоит обратить внимание на то, имеет ли он какое-то отношение к науке или оппонент просто пытается проявить эрудицию в той области, в которой не совсем разбирается.

А насколько вообще правомерно говорить в этом контексте о "частной юрисдикции"? Я на это отвечу, что человеческое общество, развиваясь, периодически выделяет внутри себя отдельные группы людей, связанные тем или иным общим видом деятельности. И, как только, у них появляются внутригрупповые конфликты (не всегда активные, достаточно чтобы такой был конфликт заранее отрефлексирован участниками группы хотя бы как конфликт интересов, который подлежит какому-то разрешению), автоматически возникает и потребность в процедурах урегулирования этих конфликтов. Если группа достаточно сплочена, чтобы не аппелировать ко внешним авторитетам, а решать вопрос внутри себя, в соответствии с требованиями "справедливости", "чести", "пользы дела" и т.д. - то по мере разрешения конфликтов вырабатывается практика, то есть правовой обычай.

Ну вот мы в итоге и получаем обычное право, применяемое внутри группы лиц, а не целиком среди всех членов общества. И последствия применения этого обычного права действуют, по крайней мере первоначально, только внутри этой группы. Например выяснение, например того, "достоин ли соискатель звания доктора наук этого звания" никогда и ни в каком виде не затронуло бы крестьянина от сохи.

Учёные тут не представляют из себя какого-то особого исключения, можно, например, сравнить систему правовых обычаев учёных с правовыми обычаями спортсменов, активно кодифицировавшимися с XIX века.

И там и там можно проследить за тем, как, чем сильнее включалась наука или спорт в общий политический и экономический контекст, тем сильнее эти частные правовые системы интегрировались с общими. И вот уже в Лозанне - спортивный суд, а взаимное признание дипломов ВУЗов регулируется межгосударственными соглашениями.

Но как же поиск истины в научном исследовании? - читатель не даёт соскочить мне с темы. Но я и не соскакиваю. Наоборот, всё то, о чём я писал, подводит меня к указанию на то, что при анализе развития науки как системы и способа познания окружающей нас реальности, стоило бы обратить внимание на структурную идентичность развития научных теорий и правовых систем.

И тут и там у внешнего, неискушённого наблюдателя может возникнуть иллюзия того, что наука или право составляет из себя всеобъемлющую, логически непротиворечивую и целостную систему.

Но, на самом то деле, при минимальном приближении к предмету, мы обнаруживаем, что и наука и право состоят из серии частично противоречащих друг другу, исторически заменявшихся и корректировавшихся фрагментов, которые вовсе не покрывают собой всю реальность, хотя постоянно расширяют покрытие.
Логическая взаимосвязь между этими фрагментами есть, но не абсолютная.

Они могут друг другу противоречить, и, обычно, существует какая-то процедура разрешения этих противоречий, но она не носит автоматического характера, а осуществляется компетентными специалистами применительно к конкретным ситуациям.

Здесь очень интересно посмотреть на прямую аналогию между научными теориями/дисциплинами и правовыми актами. Например, закон, когда-либо принятый, может впоследствии корректироваться в каких-то своих частях, а может быть отменён целиком и заменён либо другим своим вариантом или группой правовых актов. Или, даже, оказаться отменённым полностью, без прямой замены.

То же самое мы можем сказать и об отдельной научной теории. Она формулируется, корректируется в деталях и, в итоге, либо оказывается полностью стабильной, либо заменяется какой-то альтернативной теорией или же их группой.

Эта аналогия, а так же целый ряд других аналогий между научным познанием и правом вовсе не носит случайного характера, а, напротив, впрямую относится к тому, каким образом человеческое общество склонно строить совместные процессы мышления и деятельности. И, отмечу сразу, наука и право - вовсе не единственные конформные структуры, порождённые такими процессами, достаточно легко найти и иные примеры.

Я не случайно остановился именно на схожести научной теории и правового акта.
Именно в этой месте мы можем увидеть, чем конкретно ограничено применение критерия фальсифицируемости и, например, какой практический смысл стоит за тезисом Дюэма — Куайна.

*) На самом деле, скорее всего, с ещё более раннего периода, но прослеживать преемственность между университетами и римскими учебными заведениями избыточно для целей этих заметок да и дискуссионно.

**) По окончании обсуждения мысленного эксперимента мы вернули профессора к людям. Наши научные исследования соответствуют современным этическим принципам обращения с подопытными.

В своей предыдущей заметке я писал:

...необходимость получить хоть какие-то унифицированные критерии для сортировки "что такое наука, а что не наука" никуда не делась.

Напротив, потребность в таких критериях только усилилась. Раз у нас нет возможности формально и гарантированно проверить, является ли некое высказывание истинным, то остаётся только пытаться придумать некие общепонятные процедуры проверки, чётко при этом понимая, что они не будут стопроцентно точны.

Хочу обратить внимание вот на что.
Если на раннем этапе своей работы по методологии науки учёные пытались реализовать программу "что формально проверяемо - то научно", при этом формальная проверка утверждения подразумевала установление его истинности или ложности, то уже с появлением фальсифицируемости мы обнаружили, что целью проверок, относящихся к методологии, стало нечто иное.

Имеет ли смысл заниматься этой темой? Имеет ли смысл тратить время и внимание на проверку этой гипотезы?. Ответ на эти и подобные вопросы лежит не в области выяснения истины, а в области концентрации внимания и ресурсов. Идеалистически рассуждая, ~~настоящий индеец~~идеальный учёный должен был бы научно проверять любую, самую бредовую гипотезу, прежде чем сказать, что она неправильна. Рассуждая практически, у него сил, времени и желания на проверку всякого бреда, особенно чужого.

То есть, методология научного исследования - это не только способ самопроверки для каждого конкретного учёного, но и социальный фильтр, который позволяет учёным не дать себя отвлечь от своего занятия на борьбу с попытками неучёных оттянуть в свою сторону ресурсы, выделенные обществом на науку, предъявляя что-то похожее на неё, но не являющееся ею.

Эта социальная роль методологии науки подтверждает, что она вполне правомерно относится к философии. Поскольку именно философия - это учение о том, как человеку нужно поступать.
Оборотной стороной этого является заведомое отсутствие строгости в вопросах методологии науки.
Если научный метод - это о поступках учёного, а не об истинности высказываний, то и формализм научного метода задаётся естественным, а не формальным языком.

Возвращаемся к нашему любимому вопросу о том, что такое "научность".
После того, как совместными усилиями учёных и философов выяснилось, что свести науку к строго формальной исчерпывающей системе невозможно (этому мешают как Гёделевские теоремы, так и отсутствие однозначности и возможности формализации естественного языка), необходимость получить хоть какие-то унифицированные критерии для сортировки "что такое наука, а что не наука" никуда не делась.

Напротив, потребность в таких критериях только усилилась. Раз у нас нет возможности формально и гарантированно проверить, является ли некое высказывание истинным, то остаётся только пытаться придумать некие общепонятные процедуры проверки, чётко при этом понимая, что они не будут стопроцентно точны.

Выдвинутый Поппером критерий "фальсифицируемости", пожалуй, был первым широкоизвестным претендентом на роль подобной процедуры, да и сейчас весьма активно применяется.

Краткое содержание:

Поппер назвал фальсифицируемой такую теорию, для которой существует мыслимая возможность найти её экспериментальное или практическое опровержение.

Вопросы и ответы:

Q: Всегда ли фальсифицируемая теория является научной?
A: Нет, не всегда. Допустим, я выдвину теорию "По этой улице автобусы ходят каждые пять минут", эта теория будет вполне фальсфицируемой, но не будет научной.

Q: Всегда ли научная теория, является фальсифицируемой?
A: Не скажу за самого Поппера, но вульгарно понимающие Поппера хотели бы, чтобы да. Но, на самом деле, существует масса ограничений и оговорок, которые заставляют нас сужать практическое применение этого критерия. Попытка была хороша, но, просто для разминки, отметим следующие моменты:

- допустим, вся наука целиком является внутренне согласованной теорией. В этом случае можно было бы представить некий единичный эксперимент, который опровергал бы всю науку целиком.

Практическая нелепость *) этой ситуации достаточно очевидна, а значит, единственный для нас способ спасти фальсифицируемость в качестве всеобщего критерия научности - признать, что у науки в целом нету всеобъемлющей внутренней согласованности. Что наука распадается на отдельные "островки" теории, которые могли бы опровергаться по отдельности, не угрожая опровержением науки как таковой. Таким образом, тотальное применение фальсифицируемости как основного и единственного критерия научности требует от нас признать, что научные теории, составляющие единое здание науки, всегда должны находиться во взаимном противоречии и никогда не будут до конца согласованы между собой.

Это - хороший результат. Фальсифицируемость привела нас к логическому обоснованию бесконечности научного познания.

Следующим шагом в той же цепочке рассуждений является вывод о том, что, исходя из критерия фальсифицируемости, среди всей совокупности имеющихся у нас в наличии научных теорий, по крайней мере некоторые гарантированно неверны.
Обоснование этого шага - в следующих моих заметках, оно достаточно интересное, но большое по объёму. Спойлер: тут наиболее любопытным является вопрос о значении слова "неверна".

- второй интересный для нас момент состоит в ответе на вопрос о том, является ли теория об обязательной фальсифицируемости научных теорий фальсифицируемой.

Если да, то это означало бы, что возможно сформулировать убедительную нефальсифицируемую научную теорию и ценность критерия фальсифицируемости резко падает. Если нет, то мы приходим к выводу о том, что само рассуждение о фальсифицируемости научных теорий научным не является.

Это - ещё более хороший результат, вслед за товарищами учёными и философами мы пришли к обоснованию того, что методология науки наукой не является. Вполне разумно отнести её к сфере философии, которая, отделившись от науки, встала на позицию её метатеории. То есть, теории, объясняющей что такое наука, как она функционирует и устроена и т.д. В итоге. Оказывается, что исследование и оценка науки наукой не является.

В этом месте мы возвращаемся из сферы чистого метода к его социальным последствиям. Если мы имеем на руках как минимум одну (на самом деле их конечно намного больше) теорию, которая, не являясь наукой, демонстрирует нам свою практическую полезность и широкое действие в том числе на науку как таковую, то не следует ли нам отправить в мусорный бачок такой тезис, что "всё что не наука - не заслуживает серьёзного использования в целях описания и обсуждения окружающей нас реальности?"

Зачастую участники дискуссий размахивают критерием фальсифицируемости как универсальным оружием, которое способно опровергнуть ненравящееся суждение оппонента, выставить его ненаучным. Но следует помнить - наука, сама по себе, в отрыве от внешней по отношению к ней метатеории, получается что и не работает. Методологическое обоснование научности находится вне науки и учёные, в процессе занятий наукой вынуждены соотносить свои действия и рассуждения не только с научными теориями.

На самом деле, конечно, критерий фальсифицируемости достаточно быстро после публикации работ Поппера подвергся всякого рода критике и пересмотрам и, в настоящее время, не рассматривается учёными как единственно возможный вариант методологического обоснования (не)научности той или теории. Однако любые его усовершенствования или альтернативы точно так же оказались в сфере метатеории и за пределами науки.

---
*) Нет, на самом деле, конечно, такой практический эксперимент представить возможно, но проблема с ним в том, что он автоматически обнулит всякую ценность логического рассуждения. Т.е. мы не сможем воспользоваться его плодами, если сумеем его успешно произвести.

Продолжая тему, затронутую в предыдущей заметке, упомяну, что вопрос о невозможности дать формальное и замкнутое описание естественного языка или, даже, какой-то его строго очерченной части был вовсе не очевиден для учёных конца XIX - начала XX веков. Тут можно назвать, например, известного философа и логика Фреге, который интенсивно копал в этом направлении.
Итогом раскопок, стали, однако, опирающиеся на результаты Фреге работы Людвига Витгенштейна (а так же ряда других), в которых было показано, что нет - нифига.

Естественный язык не просто невозможно формализовать, его невозможно удержать стабильным и воспроизводимым между двумя разными людьми.

На что конкретно указал Витгенштейн?
Чтобы не заваливать читателя материалом, обозначу только две наиболее важные для нашего разговора результата, изложив их в упрощённом виде.

"Проблема следования" - сколько бы мы не задавали правила словоупотребления, у нас нет никакой гарантии, что другой человек понимает их идентичным для нас образом.

Пример (взят из книги Макса Лебедева): - допустим, мы говорим кому-то - вот тебе последовательность чисел 1,2,3,4,5... записывай рядом с ней вторую последовательность 3,4,5,6,7... он прекрасным образом доходит до того, чтобы записать число 1002, после чего пишет 1005, 1006, 1007 и т.д. На наш вопрос - почему ты прибавляешь к числам не двойку, а 4 - этот кто-то чистосердечно отвечает "я полагал, что Вы хотите, чтобы к числам первой тысячи я прибавлял 2, к числам второй тысячи - 4, к числам третьей тысячи - 6" и так далее.
Пример, возможно, выглядит несколько натянутым, но если посмотреть на бытовое поведение человека, то мы осознаём, что он довольно хорошо описывает наше взаимодействие между собой. В общем случае человек НИКОГДА не может быть на 100% уверен в том, что он дал другому человеку исчерпывающие и однозначные инструкции о том, что нужно сделать.

"Проблема стабильности языкового значения" - допустим, мы, совместно с кем-то ещё, действуем в согласии об определённом употреблении слов. У нас нет никакой гарантии, что, применяясь к изменяющимся обстоятельствам внешнего мира это словоупотребление не изменится.

В этом месте находится, между прочим, ответ на популярный среди "технарей" вопрос о том, "почему бы (в будущем, когда будут очень мощные компьютеры) не выразить все законы формальным способом и потом логически выводить решение суда из формального же описания ситуации"?

Оказывается, это невозможно по причине самой структуры человеческого языка. Нет решительно никакой возможности строго и формально описать все возможные жизненные ситуации, которые должны решаться по закону, так, чтобы это описание было и полным, то есть реально применимым, и однозначным.

Ответ человеческого общества на этот неявный вызов языка известен. Законы пишут таким способом, чтобы их можно было неточно, но, хотя бы примерно интерпретировать, натянуть на множество разнообразных и отличающихся друг от друга ситуаций. Т.е. для сверки применимо или нет, вместо операции точного равенства применяют операцию похожести или примерного равенства.

Кроме того, законы приходится всё время доделывать. Потому что постоянно появляются такие жизненные ситуации, на которые имеющиеся законы ну уже никак не натягиваются (т.е. описывают их слишком приблизительно, чтобы это было полезно), а так же хитроумные люди, которые "неправильном понимают" те или иные положения законов, находят в них дыры и щели, чтобы делать не то, что имела ввиду власть, принимая эти законы, а что-то по своему усмотрению.

Вывод, забегающий вперёд.
Если посмотреть на юриспруденцию с точки зрения нашего любимого критерия фальсифицируемости, юриспруденция, конечно же, наукой не является. Впрочем, и без него, опираясь на более модные и современные идеи мы всё равно скажем то же самое. Ну или уточним, что, возможно, юридическая теория, конечно, наука. Но наука в каком-то ином смысле, чем современные физика и химия.

P.S.
Нет, словосочетание "гуманитарные науки" ничего в этой ситуации не объясняет.

Параллельно с социальными и экономическими изменениями в статусе науки, в ней произошли значимые внутренние изменения, относящиеся к вопросам методологии и философии познания.

Первая причина этих изменений была впрямую связана с теми же социальными факторами.
Тогда как внешним ответом на рост значения науки в социуме и экономике стала формализация её институтов, внутри науки учёным так же понадобилось выработать какие-то собственные критерии того, что считать наукой, а что нет. И эти критерии должны были быть более эффективными, чем личная репутация.

То есть науке понадобился какой-то инструмент для самопроверки. Очевидным путём здесь стала максимальная формализация методов рассуждений и проведения научных исследований, то есть попытка введения в науку критериев гарантированной проверяемости и/или воспроизводимости рассуждений.

Второй причина этих изменений стало некое формальное окончание очередного этапа споров о том, возможно ли всеобъемлющее и логически непротиворечивое описание реальности или, хотя бы, части реальности, представляющей из себя предмет изучения науки или, даже, какой-то части науки. Тут уместно упомянуть т.н. "программу Гильберта", предполагавшую формальное доказательство непротиворечивости математики.

Исследования Курта Гёделя показали невыполнимость этой задачи. О чём, собственно, и говорят нам пресловутые "теоремы Гёделя о неполноте" (2 штуки).

Пересказать его результы более-менее простыми человеческими словами *) можно так:
0) Число формальных утверждений, сделанных в рамках некоторого непротиворечивого формального языка (т.е. языка с конечным числом жёстко заданных правил - какие высказывания в нём возможно сделать, а какие нет, такого, чтобы эти его правила друг другу не противоречили) - бесконечно.
1) Среди этих утвереждений всегда найдутся такие, истинность которых будет невозможно проверить, оставаясь в рамках этого формального языка.
2) Непротиворечивость правил любого непротиворечивого формального языка невозможно доказать средствами этого языка.

Этот результат имел очень большое значение для философии науки, развития научной методологии и, разумеется, самой математики.

Однако, еще большее и, сходу, не осознаваемое влияние на человеческое общество в целом он приобрёл в связи с тем, что философы, математики и лингвисты начали исследовать структуру естественного человеческого языка и возможность выразить его в виде формального языка. То есть, найти конечный набор правил, которыми бы можно было бы определить любое осмысленное высказывание на естественном человеческом языке и, при этом, отсечь те высказывания, которые для естественного языка смысла не имеют.

Исследования на этом направлении активно продолжаются до сих пор, но текущий результат их можно, в целом, сформулировать следующим образом:

- нет, возможности исчерпывающе выразить естественный человеческий язык формальными средствами не имеется. Сейчас можно говорить только о том, что, в принципе, экстенсивным вложением очень серьёзных средств, можно формально выразить некоторую часть естественного языка. См., например CYC, но эта часть даже близко не приближается к тому, чтобы покрыть весь естественный язык.

Это очень важный результат.

И, кстати, (хотя важность его не только в этом) именно в разрыв между формальными и естественными языками проваливаются многочисленные попытки применять "метавысказывания" с отсылками к теоремам Гёделя и принципу фальсифицируемости в общебытовых дискуссиях.

*) Дополнительное условие - такой формальный язык должен быть достаточным, чтобы на нём можно было делать хотя бы произвольные высказывания из сферы элементарной арифметики.

Ответ на вынесенный в заголовок вопрос состоит, по сути, из двух частей:
- социальной
- относящейся к философии познания

Сначала коротко о социальной составляющей. Как я уже указывал выше, чем дальше, тем сильнее научное сообщество переставало вмещаться в цеховой принцип "учёный - это тот, кого признают другие учёные". Однако, уже в XIX веке вопрос о квалификации окончательно перестал быть вопросом внутри научного сообщества.

Два параллельно идущих процесса - индустриализация и колонизация поставили вопрос о том, что раз научные знания стали систематически применяться в интересах третьих лиц (промышленников и колониальных проектов), то необходим некоторый социальный механизм, который бы позволял более-менее эффективно фильтровать научные кадры третьим лицам, то есть тем, кто не обладая собственной научной квалификацией выступал в качестве заказчиков.

Дополнительной мотивацией институциональных изменений (эталонный пример из сферы гуманитарных наук) в этой сфере стал тот факт, что научные исследования зачастую могли принести (или не принести) только отложенный результат. Мгновенные прорывы стали, скорее, исключением.
Еще хуже, если параллельно с исследованиями учёный занимается образовательной деятельностью - социальная цена негодного обучения начала становиться слишком большой, чтобы вопрос о принадлежности к миру "настоящей науки" оставался внутрицеховым.

XIX век стал, таким образом, периодом бурного роста научных обществ. И уже к концу XIX - началу XX века начался процесс интенсивного отщепления "науки" от "ненауки".
Одновременно с ним началась более чёткая дивергенция науки с инженерией и медициной, хотя в полной мере она, по понятным причинам, так и не произошла. В XX веке наука так же начала более интенсивно разделяться на фундаментальную и прикладную. Последняя оказалась этакой прослойкой между собственно наукой и иными практиками, потреблявшими научные результаты для производства какого-то полезного дела - инженерией, медициной и т.п.

Резюме под этой частью текста:

Выделение науки из общего пучка практик, связанных с познанием окружающего мира и его направленным изменением началось достаточно давно, но институционально оформилось в XIX-XX веках.

Одна из причин этого выделения состоит в том, что наука стала самостоятельным значимым направлением экономической деятельности, (а так же социально приемлемым занятием для представителей верхних классов, но об этом отдельно).

Я это, может быть, пишу избыточно подробно, но, как мне кажется, проговорить всё это важно для логики последующего изложения.

После длительного перерыва решил продолжить серию заметок о методологии познания и не только.

За прошедшие 4 года возник целый ряд интересных вопросов, в том числе по поводу того, что в Википедии стыдливо принято называть "неакадемическими исследованиями", статуса психологии и степени реальности моделей.

Скоро будут ещё тексты.

Вернёмся к вопросу о природе науки.
Определив её в качестве специфической формы познавательной деятельности мы дали верное определение, но не исчерпывающее.
Чтобы определить предмет обсуждения поточнее, обратимся к тому периоду истории человечества, когда наука возникла.

Не буду грузить Вас обширными историческими экскурсами, напомню только, что первоначально познавательная деятельность тесно связывалась с производительной и религиозной. Один и тот же человек мог строить храм, вычислять по звёздам правильное время для проведения религиозного обряда (и посева какой-нибудь сельхозкультуры) и проводить оный обряд. Был ли эти древние жрецы, шаманы и прочие достопочтенные личности учёными? Очевидно, что нет.

Институализация учёности как социальной практики начала происходить именно в тот период, когда начало происходить расслоение различных функций, ранее выполнявшихся 'знающими людьми'. При этом наука вместе с строительной инженерией, медициной, навигацией, бухгалтерией и ещё некоторыми более специфическими практиками откололась от собственно религии. Откололась не до конца, между ними оставалась перемычка в виде философии.

Чтобы понять, чем стала наука и как она появилась - посмотрим внимательнее на отколовшееся чуть внимательнее.
Инженер строит дома (точнее, руководит строительством). Является ли он учёным? Нет, конечно. Процесс строительства не является процессом познания.
Ну и то же самое - со всеми остальными упомянутыми видами деятельности. Учёный мог совмешать свою деятельность с указанными, но сами по себе эти занятия
не делали человека учёным.

Ок, опять пропустим некоторую часть рассуждений, я тут не книгу пишу, коротко сформулирую характерные черты:
- наука - это специфический вид познавательной деятельности, признанный в качестве такового обществом.
Технические особенности признания могут быть различными, но в большинстве обществ они сводились к авторитету среди коллег. На более поздних этапах развития науки к неформальным оценкам авторитета стали добавляться и формальные мероприятия инициационного плана - экзамены, защиты диссертаций и т.д. Эти мероприятия, опять же, проводились ранее признанными учёными. Т.е. наука постепенно становилась в качестве цепочки последовательных инициаций её членов.
Это примерно соответствовало тому, как развивались другие аналогичные практики (можно вспомнить систему цехов и цеховых экзаменов в Средние Века).

Для учёных было социально допустимо заниматься теорией (т.е. познанием нового, не обязательно имеющей прямое применение в практике) и обучением других людей (учеников, студентов).

Признание со стороны коллег достигалось путём презентации собственных результатов учёными, каковая презентация осуществлялась
- путём написания книг с исследованиями (опционально)
- путём сдачи экзаменов (опционально)
- путём подготовки учеников (опционально)

Указанные ограничения отсекают в качестве науки достаточно размытую область, по которой длительное время наряду с естественнонаучными исследователями гуляли философы, теологи и прочие гуманитарии всех сортов и оттенков.

В качестве компактной формулировки для определения науки этого периода развития можно использовать, например такое:

"Наука - это социальная практика, связанная с особой формой познания. Для лиц, занимающейся наукой необходимо взаимное признание в качестве учёных".

Определение не строгое, и с точки зрения современных критериев оно совершенно неудовлетворительное.
Однако же, если Вы реально попытаетесь оценить науку и учёных достаточно длительного периода (скажем так, докапиталистического) существования человечества, Вы вряд ли сможете придумать более строгое определение, чтобы оно, тем не менее, покрывало всех тех людей, которые занимались наукой и считались учёными тогда.

Разумеется, подобное размытое определение того, что является наукой, а что не является, не удовлетворяло и самих учёных (а оно использовалось ими если не явно, то, как минимум, имплицитно). Становление науки в современном её виде можно связать с тем, что учёные, совместно с постепенно отделявшимися, но так до конца и не отделившимися от них философами сумели выработать некий методологический аппарат, более жёстко организующий занятия наукой, чем это было принято раньше. Появление этого аппарата (включая, кстати, известную Попперовскую теорию о фальсифицируемости как признаке научности теории), произошло не сразу и не в один момент.

Перед нами встаёт тот забавный вопрос, ради которого я и полез во все эти исторические экскурсы.
А что, теории, которые были выработаны ДО появления указанного методологического аппарата, не являются научными, а учёные, чья работа не соответствовала совеременным станадртам научности - не могут считаться настоящими, трушными учёными?

Мой ответ на это:
1) наука как социальная практика не может подлежать вневременной оценке
2) научность конкретной теории должна оцениваться по критериям, актуальным для науки того периода, когда эта теория появилась. Т.е. мы можем сказать что-то типа 'теория о телегонии могла считаться научной во времена Аристотеля. В настоящее время учёными она не признаётся'
2.1) Из научности теории не следует автоматически её истинности (как раз пресловутый Поппер явно на это указал, но мы это и без него знали)
3) учёным может и должен считаться любой человек, чьи действия добросовестно соответствуют критериям научной работы, актуальные для научного сообщества в то время и в том месте, где он занимается наукой. Пример. Если некто занимался в средние века алхимией и считался современными ему учёными учёным - у нас с Вами нет никаких оснований устраивать позорную церемонию срывания погон и разжаловать его в шарлатаны. Достаточно указать на то, что его взгляды были ошибочными, а теории - не верны.

Подводя итог.
Прежде чем рассуждать о не(научности) той или иной теории, утверждения, следует зарубить себе на носу
'научность'<>'истинность'.
Научность - это степень соответствия социальной практике науки, сама социальная практика менялась во времени и очень-очень сильно.

----
замечание для читателей
текст пишется быстро и в перерывах между основной работой
это влечёт необходимость его доделки уже после публикации в журнале - так что уж извините, если где увидели неряшливость в формулировках - укажите, я постараюсь исправиться.

писать буду малыми кусками, бо времени мало.
куски текста маркируются тегом 'ёж'.
---
Посылка о ненаучности некоторого утверждения и вывод о его ложности являются очень часто универсальной бейсбольной битой, которой хозяин аргумента норовит оголоушить своего противника.

Между тем, для того, чтобы всерьёз разговаривать о том, что нечто является (не)научным и что из такой (не)научности может воспоследовать, нам бы, для начала, определиться с тем, что считается наукой сейчас, что её считалось ранее и для чего оную науку применяют.

Начнём с конца.
Рассуждение вида:
"утверждение xxx является ненаучным, следовательно оно не является верным" в общем случае не является истиным. По форме своего построения оно некорректно.

Простые примеры ненаучных утверждений, которые могут быть истиными:
- "Маша, я тебя люблю"
- "Бог существует"
- "Я пошёл в магазин за хлебом"
- "Количество переходит в качество"
- "Хенаро - человек, правда, он уже больше не такой человек, как ты, но это его достижение, и это не должно возбуждать в тебе страх"
ну и т.д.

В общем случае наука не может сказать по вопросу истиности этих утверждений вообще ничего.
Вопросы, затронутые в этих утверждениях, не являются предметом рассмотрения науки как специфического способа познания мира.
Повторю ещё раз. Каждое из этих утверждений МОЖЕТ оказаться истиным, а может и нет.

Что такое наука?
Наука - это форма познавательной деятельности.
Одна из многих. Ненаучные формы познавательной деятельности включают в себя религию, искусство, а так же ряд других. Их не бесконечно много, но вполне достаточно, чтобы сказать - новое знание о предметах и явлениях может рождаться отнюдь не только путём научных процедур.

Более того. Бытийность человека вовсе не ограничивается познанием. Существуют, например, практики, не являющиеся сами по себе исключительно формой познания, но обладающие некоторыми его элементами. Пример такой практики - медицина. Да, да. Сюрприз. Медицина не является наукой. Она включает в себя, по крайней мере в современном своём виде, науку как свою органическую часть, но сама наукой не является, потому что цели медицины - иные, чем познание.

Кроме практик существует так же бытовое (ходить за хлебушком в магазин, стирать носки - люди это делают регулярно) и окказиональное (нечаяно проглотить залетевшую в рот муху - такое не делают регулярно, но бывает случайно и иногда) поведение людей.
В процессе этого поведения они, бывает что, тоже что-то узнают об этом мире и, даже, по результатам такого познания, могут формулировать новые утверждения.

В общем случае утверждения, сформулированные таким образом, не обязаны соответствовать критериям научности. Тем не менее они могут быть истиными.

Таким образом мы очертили некоторое пространство, в котором могут существовать истиные утверждения, не имеющие отношения к науке.